Тук-тук, тук-тук. Словно где-то в голове установлен метроном, донимающий своими равномерными ударами. Тук-тук, тук-тук. Вроде бы он есть, вроде бы от него устаешь, но как выключишь то, чего не существуешь? Бервальд терпеть не мог свою привычку разграничивать время и с радостью бы от нее избавился, но этот внутренний маятник давно уже раскачивается против его воли. Тук-тук, тук-тук. Сухие щелчки, отмеряющие секунды. Ровно шестьдесят в одной минуте, ровно триста - в пяти и ровно три тысячи шестьсот – в часе. Ни секундой больше, время не умеет ни разгоняться, ни замедлять свой ход. Так какого черта одна минута молчания тянется дольше, чем десять минут болтовни? Тому, кто объяснил бы этот феномен, Бервальд не задумываясь отдал бы Нобелевскую премию. Как минимум.
А молчание определенно затянулось, и только внутренний метроном щелкал где-то на задворках сознания, сопровождаемый пульсирующей болью у висков. Тук-тук, тук-тук. В последнее время у Швеции что-то часто болит голова, да и немудрено, сейчас у всего мира должна болеть голова. Что там голова, это еще пустяк по сравнению с теми проблемами, что свалились на них после потопа! Голова пройдет, боль утихнет, маятник перестанет раскачиваться, а вот с природой попробуй договорись! Но даже не существующий более Стокгольм не шел ни в какие сравнения с тем, что творилось у Норвегии, вот уж кому не повезло, так не повезло. Бервальд и сам прекрасно знал, в каком состоянии сейчас норвежский дом, знал, что настало время забыть прошлые обиды, понимал, что перед ним сидит старший брат, которому нужна помощь, и, тем не менее, не мог заставить себя произнести одну-единственную фразу. Всего лишь одну фразу, которая, возможно, помогла бы Кетилю сделать первый шаг на пути к восстановлению. Ту самую, что звучит, как «раз такое дело, можешь пожить у меня».
     Вот не мог, и все тут! Быть может, умей он принимать решения мгновенно и не раздумывая, он бы сказал это норгу, но в том и проблема, что Оксеншерна так не умел. Тут надо было все обдумать, взвесить, заранее продумать пути успокоения Норвегии, едва тот заслышит подобное предложение, самому выпить литр-другой успокоительного, словом, принять целый комплекс мер по защите здоровья друг друга и сохранности помещения. Это еще если не прозвучит слово «уния», тогда уже никакие упокоительные не помогут этому маленькому домику, что стоит в самой чаще шведского леса. И этому столу, над выбоиной которой измывался в этой тяжелой и нудной задумчивости Кетиль, решивший первым наконец заговорить. Ну, и что – Бервальд? Ну, Бервальд, и что? Пребывая все в той же задумчивости, свей несколько устало смотрел на столешницу. Он даже ни видом, ни взглядом не выдал своего, мягко говоря, удивления, когда Норвегия задал один-единственный вопрос. Примерно с тем же смыслом, что и та самая невысказанная реплика Швеции.
     - А? – сделал вид, что не расслышал вопроса, Бервальд. Маленькая военная хитрость, попытка потянуть время и все еще раз взвесить, прежде чем как-то среагировать. Потому как реагировать тут определенно было на что. Одно дело раздумывать над проблемой, когда она еще не оглашена вслух, другое дело думать над ней тогда, когда от тебя уже ждут ответа. Один ответ из двух вариантов, а какое раздолье для разбрасывания мозга! И снова раздались в черепной коробке сухие щелчки метронома. От одной точки к другой. Да-нет, да-нет.
     И даже порыв ветра и скрип единственной оставшейся петли, на которой раскачивалась теперь дверь, не смог прервать равномерного хода маятника. Хотя картина, открывшаяся глазам Бервальда, заставила шведа начать думать такими выражениями, как «чертовщина», «дьявольщина», «черт те что» и прочими, которые заставят покраснеть уши любого шведского сапожника. Подойдя к порогу дома, Швеция только тихонько и невесело вздохнул, заметив про себя, что час назад домик был неподалеку от речки, а теперь находится среди озера. И даже эта проблема сейчас казалась не такой значимой, как проблема старшего брата. Да, определенно, бедолага-Кетиль, фьорды сыграли с ним злую шутку, раз уж он сам высказал такую мысль.
     - Так что?
     Что-что – что тут ответишь? Не сам ли Швеция утверждал, что жизнь с Норвегией в пределах одного дома для него будет наказанием в аду? Время идет своей дорогой, кое-какие воспоминания остаются, быть может, и поэтому Бервальду хотелось еще немного потянуть время, прежде чем сказать ответ. В общем-то Оксеншерна и так понимал, что делать больше нечего: Исландию затопило едва ли не полностью, что творится у равнинного Дании вообще лучше не знать, хоть самому идти к Финляндии на поклон, будучи готовым признать его хоккейную сборную сильнее шведской, лишь бы впустил, да у Тино своих проблем хватает. Что-то невесело начинается эта неделя, ой, невесело…
     - Ск’жи одно, - по обыкновению тихо и стараясь не причинять лишней боли своему горлу, произнес наконец Бервальд, обернувшись к брату. На мгновение швед было понадеялся, что после того, как он скажет «да», Норвегия рассмеется и скажет, что четырехглазый олень опять купился на его розыгрыш, но Кетиль сейчас меньше всего походил на третьесортного шутника. Даже спрашивать не было смысла, но маленькая военная хитрость – она такая. – Н’ужели все т’к плохо? – здесь без лишних интонаций, без лишних ударений и без лишних дополнений понятно, к чему этот вопрос. Неужели все так плохо, что Норвегия сам – сам! - решил к кому-то переехать? Так все плохо, что он идет не к шумному и неунывающему датчанину, а к шведу, с которым, мягко говоря, у него не самые простые отношения? И только маятник продолжал раскачиваться и бить по вискам с завидной равномерностью. Тук-тук, да-нет, чертовщина-дьявольщина-черте-что.

Отредактировано Швеция (2011-11-13 00:45:21)

Спросил  - и снова отвернулся, не Кетиля же все взглядом прожигать, в самом деле. Тем более, что нет сил и желания сосредотачивать свой взгляд на чем-то конкретном, свей был слишком погружен в себя, чтобы вообще вспомнить, что рядом кто-то находится. Не то, чтобы он не понимал проблемы Норвегии, не был бессердечным настолько, чтобы молчать и томить брата ожиданием, просто он все не мог ответить на один-единственный вопрос, обращенный к себе самому. А ему это все нужно? Хочется ли ему вспомнить старые добрые времена, когда в доме то там, то тут раздавались громкие голоса, то счастливые, то раздраженные? Хочется ли Швеции снова видеть всех за одним столом, примирительно поднимать руки при упоминании о том, что младшим братом является он, Бервальд, да и вообще, хочется ли ему видеть кого-то постоянно рядом с собой? Он слишком привык к одиночеству, к тишине в доме и к тому, что никто его не будил стаканом холодной водой и громкими криками с утра пораньше. Он научился вставать без будильника, что уж там! И вот теперь рядом с ним стоит старший брат, у которого на родной стороне теперь лишь вершины гор возвышаются над водной гладью, и который просит его, Швецию, о сожительстве. Оксеншерне не свойственно было предаваться ностальгии и вздыхать о прежних временах, но в тот момент ему захотелось вернуться на пару лет назад. В то время, когда у каждого из них была своя благополучная и не омраченная ничем жизнь, когда они собирались вместе по выходным и ехали на рыбалку или болели друг за друга в хоккее или на Евровидении. Еще несколько лет назад не было ничего лучше тех моментов, когда они впятером лежали где-нибудь на траве во время какого-нибудь музыкального фестиваля, смотрели на звезды и молчали, слушая какую-нибудь приятную и мелодичную рок-балладу и думая о чем-то своем. А теперь? А теперь счастьем было почувствовать твердую землю под ногами и понять, что река осталась всего лишь рекой, а не превратилась в глубокое и широкое озеро.
     На помощь он надеется. Они все и всегда надеются на помощь друг друга, все и всегда. Теперь ведь только и оставалось, что надеяться, Швеция тоже надеялся, что и ему удастся остаться в стороне, и остальных северных европейцев пронесет, но теперь он понимал, насколько ему повезло оказаться затопленным не полностью. Он невольно вспомнил последнюю встречу с Данией и усмехнулся: ладно еще Норвегия, скоро ведь и дан поднимет руки и… Нет, он не станет просить, он просто завалится к Бервальду с вещами скажет что-то вроде «не переживайте, места всем хватит, раскладушку я взял с собой», и не останется иного выхода, кроме как кивнуть и впустить его. Не оставишь ведь брата в этом болоте. В этом хлипком, вязком болоте, которому едва ли несколько часов от роду. Или больше? Сколько они здесь просидели, не выходя наружу? Во всяком случае, достаточно, чтобы по прошествии того времени обнаружить, что небо, обычно затянутое низкими серыми облаками, расчистилось и явило миру огромный красновато-оранжевый диск луны. Давно уже Бервальд не видел такой огромной полной луны, на которую ему так хотелось бы выть. Где-то вдали раздался протяжный рёв лося. Должно быть, он тоже недоумевал, какого черта там, где еще недавно поспевала черника, теперь под копытами хлюпает вода. Вот и Швеция недоумевал. Нет, скорее, не желал верить. Хоть и на сон это явно не тянет.
     А Норвегия все еще здесь, он никуда не хочет деваться. И свей все еще должен ему ответить, хоть и так не хочется издавать сейчас какие-либо звуки вообще, ну, кроме отчаянного воя. Еще несколько секунд молчания. Еще раз невольно вспомнить те времена, когда норг рассказывал ему сказки. Сейчас, спустя столетия, те времена кажутся лишь смутным детским сном, словно никогда этого и не было. Словно этот человек, стоящий рядом и так пристально смотрящий ему в глаза, словно стремясь отыскать на задворках его сознания ответ, не был ему старшим братом. Мир медленно, но верно переворачивался. Вернее, это не мир вертелся, это метроном в голове вдруг начал сходить с ума и метаться от одной точки к другой, словно загнанный в угол заяц. Пока наконец один из его щелчков не превратился в одно короткое лаконичное слово.
     - Да, - со вздохом, вновь переводя взгляд куда-то вдаль, произнес Бервальд. Разве он мог сказать еще что-то? В то время, когда норвежская королевская семья мирно спит в соседних покоях со шведской? – Да, к’нечно, ты м’жешь остаться, - произнес он немного с нажимом, словно опасаясь, что норвежец мог это «да» расценить как-нибудь еще. – Но вр’менно, - тут же прибавил швед, несколько нахмурившись. – Ты ведь зн’ешь, что в р’зультате из эт’го н'чего х'рошего не выйдет, - да, оптимистичным мышлением Швеция никогда не отличался, и привычки дважды наступать на одни и те же грабли у него не было. Зато была другая, еще более отвратительная. Он разучился настаивать на своем и оставлять кого-то за бортом, как не раз случалось в прежние времена. Видимо, стареет, года идут, меняя лица и настроения стран. Подумать только, если так стар он, тот как стары другие скандинавские королевства? Хотя в тот момент Оксеншерне уже не просто казалось, что Норвегия не его старший брат. Теперь складывалось впечатление, что это Швеция вдруг стал старшим. Наверное, век назад он бы позлорадствовал и попросил бы Кетиля несколько раз повторить его последнюю фразу, но теперь она больше напоминала острый нож, нежели бальзам на сердце. Мир медленно, но верно переворачивался вверх тормашками. И Бервальду все меньше и меньше казалось, что дело только в нем и его чертовом внутреннем метрономе.

Отредактировано Швеция (2011-11-13 00:43:28)

Дания очень любил Швецию.
   Ну, прямо очень. Искренне, от чистого сердца, от всей широты души. До колик в поджелудочной, скрежета зубов и потемнения в глазах любил.
   Причем любил со всеми его недостатками, по правде говоря, численными. И с темно-серым небом, перманентно затянутым свинцовыми дождевыми тучами, и с бесконечными рядами черных сосен, верхушками крон впивающихся в небеса цвета снега по весне, и с толпами хмурых людей в одинаковой темной одежде с одинаковой мыслью, написанной на лице: «Какого дьявола здесь забыл этот хрен?».
   Любил аж до сдавленных ругательств сквозь зубы, злобно сощуренных глаз и впивающихся в ладони ногтей. Любил до вполголоса  озвучиваемых планов по размазыванию шведских рож по различного рода поверхностям, непроизвольно сдвинутых к самой переносице густых бровей и периодического раздраженного похрюкивания вместо чиха.
   Особенно в Бервальде ему нравилось его постоянство и уверенность в собственной правоте. Эти черты не удавалось вытрясти из него ни дубиной, ни кулаками, ни ногами, ни секирами на протяжении многих, многих веков. Посему получалось, что в самых ответственных ситуациях повлиять на горячо, но нежно любимого братца датчанину было либо сложно, либо вообще невозможно.
   Особенно его любовь обострилась, когда он узнал, куда свой зад решил засунуть вышеупомянутый. Отказываться от своих планов Йорген терпеть не мог, а уж тем более от таких грандиозных, как без предупреждения явить шведскому дому свой светлый лик. Да и продолжить движение по направлению к Берте, как он частенько ласково называл Швецию, теперь имело смысл хотя бы для того, чтобы закатить ему скандал и узнать, с какой же радости он принял такое стихийное решение.
   Во всяком случае, на этапе, когда Кнутлинг с рюкзаком за плечами, одетый многослойно, но все равно мокрый, казалось, до самого костного мозга, непроизвольно опустивший светлу голову, втянув ее в плечи и поминутно всасывая в себя продукты раздражения слизистой оболочки носа, одну за другой оставлял за своей спиной улицы шведских городишек, перемещаясь от одного вокзала к другому, это решение казалось ему стихийным. А еще неожиданным, необоснованным, нелогичным, странным, несвойственным здоровым людям и так далее по списку.
   На самом-то деле, неизвестно, что более побуждало Данию к тому, чтобы находиться в крайней степени раздражения – то, что милый Оксенштерна забился в самую глубь родины и добираться до него в условиях происходящего вокруг хаоса приходилось уже где-то с неделю (и это из Дании в соседнюю Швецию, пускай мост и канул в Балтийское море), то ли собственное самочувствие. К слову сказать, оно было препаршивейшим, как бы Йорген не хорохорился даже сам перед собой в собственной голове и не хотел признавать, что по-хорошему сейчас ему место не среди промозглого шведского леса, а в теплой постельке, с грелкой у ног и кружкой горячего молока в руках. Представляя себе такую картину, датчанин блаженно щурился и даже на какое-то время преображал поток сдавленных ругательств, без конца извергающийся изо рта, в еле слышное ему самому то ли мурчание, то ли похрапывание. Тем не менее, даже подобная идиллия не могла надолго отвлечь его от мыслей о том, как же он поступит, добравшись до шведского тела, чтобы компенсировать собственные невероятные страдания.
   В его заполненной всякими глупостями не голове не промелькнуло и тени мысли о том, что и кости ломит, и спина разболелась, и голова растрещалась, и нос уже больше на водопроводный кран похож, и забытая за несущественностью близорукость усилилась, а видение горизонтальной поверхности и какого-либо объекта живой или неживой природы в качестве обогревателя перед глазами стоит уже который час. Что да, то да – Кнутлинг был мастером самовнушения, и сколько бы битв и сражений было бы проиграно, если бы он в свое время не ударился головой об столб и не вбил в эту самую голову раз и навсегда, что он чувствует себя прекрасно. Всегда. Что бы ни случилось. Он бодр, полон сил, в прекрасном расположении духа и готов к работе. Частенько такая позиция даже делала его опасным для себя же – если бы не те немногие, кто имел опыт в контролировании датского тела и мозга, не прилагали бы усилия для регуляции его жизненного цикла, если бы не маячащий в дверном проеме с грелкой в руках на самом интересном и важном этапе работы швед и не отвешивающий обидные щелбаны и подзатыльники килограммами при попытке вскочить с постели с температурой норвежец, здоровье Дании ныне находилось бы в более чем плачевном состоянии. А так, держась на тот самом самовнушении, собственной выносливости и стойкости, Йорген даже был полностью уверен в том, что до своей цели точно дойдет и шведский зад точно надерет. Или как минимум наорет. А попадется на глаз посуда – прощай, самообладание.
   Периодически покашливая и стараясь не вступать в особенно глубокие лужи в рыхлой земле, больше напоминающей кашу, Кнутлинг гнал свои мысли, как торопящийся посол свою лошадь. Сколько бы уже ни назрело планов страшной мести, ни на одном из них датчанин не задержался надолго, перескакивая с одной идеи на другую. Во-первых, когда скорость движения электрических разрядов в мозгу соответствует скорости походки, расстояния остаются позади намного легче. Во-вторых, ни капли не хотелось останавливаться на чем-либо и всерьез задумываться над чем-либо – хотелось злиться, бормотать проклятия, мчаться вперед и стараться не врезаться в попадающиеся то тут, то там вековые деревья. Раздражало даже то, что лес был не такой, каким его хотел видеть Йорген – он был хвойным, густым, мрачным и темным. У себя же дома он больше привык видеть зеленые листья на деревьях с пышными кронами, пронизанные солнечным светом и отбрасывающие тени необыкновенной красоты на устланную сочным зеленым ковром землю. Здесь же даже невозможно было понять, утро сейчас, день или вечер – небо многие часы оставалось темно-серым и похожим на размазанные по листу безруким художником акварельные пятна как из окна поезда, так и из-под колючих иголок шведских елей.
   В конце концов, Кнутлинг затормозил, подняв голову от хлюпающей под ногами грязи, и сбросил капюшон, который уже нужно было не носить, а отжимать. Раздраженно зашипев, он пятерней убрал с лица налипшие на лоб мокрые волосы, повертел шеей, разминая ее после долгого пребывания в одном неудобном положении и осмотрелся. Впереди, в просвете между этими трижды проклятыми соснами виднелась его цель, как описывали ее те многие, к которым датчанин обращался с вопросом из области «Не подскажете, где хренов швед?».
   Домик выглядел печально – он был из то ли темного, то ли потемневшего от влаги дерева, во многих местах перекошенный, обросший отвратительным темно-зеленым грязным мхом и испускающий унылую ауру. В последний раз Йорген видел его в гораздо лучшем состоянии, но, к сожалению или к счастью, это было давно. Точно, очень давно последний раз ему приходилось бывать где-то в дебрях шведских лесов. 
   Однако самым великолепным в этом домике было даже не его состояние. Было в нем и то, что заставило Данию выпучить глаза, распахнуть рот в беззвучном возгласе удивления и замереть с рукой у затылка, пытающейся хоть как-то пресечь попытки мокрых волос завиться в штопоры и полностью закрыть и без того не шикарный обзор.
   Старый, даже древний, домик стоял посередине озера. Нет, не так – в самом центре болота. Большого болота, покрытого мерзкой пленкой, под которой от малейшего дуновения ветра колыхалась то ли серая, то ли бурая масса, напоминающая адское желе. Болото было не сплошным – то тут, то там из покрытой рябью жижи высовывались то ли валуны, то ли кочки, то ли еще какая-то дребедень. Много лет назад, имея счастье видеть этот домик, Кнутлинг точно знал и видел своими глазами, что домик стоит на небольших сваях у прозрачной и чистой, как слезы девственницы, реки. Сейчас же он жалобно смотрел на датчанина перекошенным дверным косяком прямо из середины болота, которое, ко всему прочему, еще и воняло.
   Зрелище было прискорбное. В одно мгновение в датской голове пронеслась буря чувств, сначала призвавшая его к прощению всех грехов родному брату, к сочувствию и пониманию, а потом удобно подкинувшая классическую мысль: во всем виноват швед. В том, что его дом оказался в центре болота, тоже виноват он сам. Если бы не его идиотизм, этого бы не произошло со стопроцентной вероятностью.
   -Бервальд, ты кретин! – на повышенных тонах сообщил Йорген грустному домику, подойдя к самой кромке болота и высмотрев глазами ближайшую кочку. Времени и желания думать и предостерегаться не было – не потрудившись отыскать для себя подобие посоха путника, чтобы проверять те самые кочки на надежность, Йорген прыгнул.
   Сопровождая свои прыжки громкими проклятиями и нецензурщиной, датчанин медленно, зигзагами, но верно приближался к порогу. Ровно до тех пор, как собственная неосмотрительность не аукнулась ему и тяжелое, злобное и больное тело не рухнуло в ту самую мерзкую бурую жижу, когда очередная опора под ногой непостижимым образом отъехала в сторону.
   Среди леса раздался рев, достойный раненного медведя-шатуна. Сев в болото драгоценной самой крупной мышцей своего тела, Дания разразился еще более громкими и нецензурными проклятиями, костеря уже не только шведа, всю его родню и будущих потомков, но и вообще весь чертов мир и Провидение, настолько вероломно его в это болото усадившее. Естественно, мысли о собственной вине он и вовсе не допускал – вот еще.
   Восстание из липкой, пристающей к одежде лужи сопровождалось неожиданной для самого Дании гробовой тишиной, нарушаемой разве что озлобленным датским сопением. Только сейчас он заметил, что в этом проклятом лесу не было вообще никаких звуков, кроме его собственных слов, криков, шагов и стука сердца. Выбравшись из цепких объятий грязного болота, Кнутлинг подхватил свой отлетевший в сторону рюкзак и с некоторым усилием ступил на дорог домика, находящийся знатно выше уровня дна болота.
   Такими глупостями, как стук и разрешение войти, Йорген себя не затруднил. Сжав губы в бескровную полосу, он с силой толкнул дверь носком горного ботинка и упер руки в бедра, мрачно пытаясь вглядеться в полумрак открывшегося ему помещения. Все же после серого света снаружи привыкнуть к другому освещению, да еще с болящими глазами, было нелегко и на это требовалось как минимум полминуты.